— Мне так плохо! — выкрикнул он ломающимся голосом. — Этопросто что-то вроде гриппа, правда, мистер Бэрк? По правде я здоров, да?

— Не знаю, — ответил Мэтт.

— Я думал взбодриться несколькими кружками пива, но не могупить. Отхлебнул глоток, а он мне поперек горла стал, честное слово как пробка.Прошлая неделя… Она кажется плохим сном. И мне страшно. Очень страшно.

Он прижал исхудалые руки к лицу, и Мэтт понял, что Майкплачет.

— Майк?

Ответа он не получил.

— Майк, — Мэтт осторожно отнял ладони Майка от лица. — Яхочу, чтобы сегодня вечером ты поехал ко мне домой. Хочу, чтобы ты переночевалв комнате для гостей. Поедешь?

— Ладно. Мне все равно. — Майк с летаргическоймедлительностью утер глаза рукавом.

— А еще я хочу, чтобы завтра ты поехал со мной показатьсядоктору Коди.

— Ладно.

— Ну, пошли.

Мэтт подумал, не позвонить ли Бену Мирсу, и не стал.

4

Когда Мэтт постучался, Майк Райерсон сказал: «Войдите».

Мэтт вошел с пижамой.

— Она будет великовата…

— Да ничего, мистер Бэрк. Я сплю в трусах.

Сейчас Майк стоял в одном белье, и Мэтт увидел, какоестрашно бледное у него тело. Ребра выступали полукруглыми гребнями.

— Поверни-ка голову, Майк. Вот сюда.

Майк послушно повернул голову.

— Майк, откуда у тебя эти отметины?

Майк потрогал шею пониже угла челюсти.

— Не знаю.

Мэтт беспокойно помялся. Потом подошел к окну. Шпингалет былнадежно защелкнут, и все же, в тревоге не повинуясь рассудку, руки с грохотомоткрыли его и вновь закрыли. На стекло тяжело давила заоконная тьма.

— Если ночью что-нибудь понадобится, зови меня. Все равно,что. Даже если приснится плохой сон. Позовешь, Майк?

— Да.

— Я не шучу. Все равно, что. Моя дверь — прямо в концекоридора.

— Ладно.

Мэтт замешкался, чувствуя, что мог бы сделать и еще что-то,потом вышел.

5

Сна не было ни в одном глазу, а от звонка Бену Мирсу Мэттатеперь удерживало лишь то, что он понимал: у Евы в пансионе все спят. Впансионе было полно стариков, а телефонный звонок поздно ночью означает толькоодно: кто-то умер.

Ворочаясь в постели, Мэтт следил, как светящаяся стрелкабудильника движется от одиннадцати тридцати к полуночи. В доме царилапротивоестественная тишина — быть может, из-за того, что Мэтт сознательнонастроился расслышать малейший шум. Дом был старым, солидной постройки, поэтомудавно прекратил оседать и не скрипел. Тишину нарушало только тиканье часов даслабый ветер за окном. В будние дни машины по Тэггарт-стрим-роуд ночью неездили.

То, о чем ты думаешь, безумие.

Но шаг за шагом Мэтта теснили назад, заставляли поверить.Конечно, бегло просматривая случай Дэнни Глика, Джимми Коди, как человекобразованный, первым делом подумал именно об этом. Они вместе посмеялись надтаким предположением. Может быть, теперь Мэтту воздавалось за тот смех.

Царапины? Эти отметины — не царапины. Это проколы.

Люди приучены, что так не бывает, что события в духе«Кристабель» Колриджа или злых сказок Брэма Стокера — не более, чем извращенияфантазии. Разумеется, чудовища существуют: это те, чей палец лежит на пусковыхкнопках ядерных ракет в шести странах, угонщики самолетов, те, кто занимаетсямассовым уничтожением людей и те, кто насилует и убивает детей. Но такое… нет.Нам лучше знать. Метка дьявола на груди женщины — всего лишь родимое пятно,воскресший мертвец, ставший в саване под дверями жены, просто страдаллокомоторной атаксией, а бормочущий и кривляющийся в уголке детской спальнибука — не более чем холмик простыней. Некое духовное лицо объявило, что дажеГосподь, этот преподобный белый колдун, мертв.

В Майке не осталось почти ни кровинки.

Из коридора не доносилось ни звука. Мэтт подумал: спит, какубитый. А почему бы нет? Он же приглашал Майка к себе именно для того, чтобытот как следует выспался и ему не мешали… плохие сны? Мэтт вылез из кровати,зажег лампу и подошел к окну.

Отсюда как раз был виден конек крыши дома Марстена, покрытыйизморозью лунного света.

«Я боюсь».

Однако дело обстояло еще хуже: Мэтт был перепуган до смерти.Он мысленно перебрал средства от недуга, который невозможно упомянуть вслух:чеснок, святая вода и облатки, распятие, розы, текучая вода. Ничего освященногов доме не было. Мэтт, хоть и был методистом, в церковь не ходил и в глубинедуши считал, что Джон Гроггинс — величайший осел Запада.

Единственным предметом культа в доме была…

В молчащем доме тихо, но явственно прозвучали слова, которыевыговаривал голос Майка Райерсона — мертвенный сонный голос:

— Да. Входи.

У Мэтта захватило дух. Потом в беззвучном крике воздух сосвистом вырвался обратно. Он почувствовал дурноту страха. Живот словно бы сталсвинцовым. Гениталии поджались. Что, скажите на милость, получило приглашениевойти к нему в дом?

Стало слышно, как в комнате для гостей осторожно отодвигаютшпингалет окна. Потом окно толкнули кверху, дерево со скрипом прошлось подереву. Можно было пойти вниз. Сбегать в столовую, взять со столика Библию.Бегом вернуться наверх, рывком распахнуть дверь в комнату для гостей, высокоподнять Библию: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа, приказываю — изыди…»

Но кто был в комнате?

«Если ночью что-то будет нужно, зови меня».

«Но я не могу, Майк. Я старый человек. Мне страшно».

В мозг Мэтта вторглась ночь, превратив его в клоунадувселяющих ужас образов, которые плясали, то появляясь из тени, то исчезая вней. Белые клоунские лица, огромные глаза, острые зубы. Из теней выскальзывалисилуэты с длинными руками, они тянулись к… к… Мэтт со стоном закрыл лицоруками.

«Не могу. Боюсь».

Учитель не сумел бы подняться даже, если бы началаповорачиваться латунная ручка двери в его собственную спальню. Страхпарализовал его. Он бешено жалел, что вечером поехал к Деллу.

Мне страшно. И, бессильно сидя на постели, спрятав в ладоняхлицо, в страшной, гнетущей тишине дома Мэтт услышал высокий, радостный, злобныйдетский смех…